Анатолий Каплан

Еврейский художник из России Анатолий Каплан (1902—1980) вошел в нашу жизнь через произведения, которые покупала и вешала в доме наша мать, Маша Роскис. Мы с братьями и сестрами обычно именно так узнавали про искусство. Но как ей удалось приобрести работы Каплана? В 1960-е годы мы жили в канадском городе Монреале, а художник находился в Ленинграде, за железным занавесом. Перефразируя идишскую поговорку: как кошка смогла переплыть реку? 

Наша мать была поклонницей искусств и покровительницей художников. В монреальском контексте это означало поддержку местной идишской культуры: писателей и художников. Она помогала, в частности, уроженцу Одессы Александру Берковичу и его дочери Сильвии Ари. Благодаря дружбе с поэтом Мелехом Равичем она познакомилась с творчеством его сына Йосла Бергнера, который иллюстрировал многие рассказы идишского писателя И. Л. Переца. 

Разумеется, еврейское сообщество Монреаля было политически разобщено — в этом нет ничего удивительного. Но разобщенность не переносилась в сферу культуры: когда один из местных евреев-коммунистов стал импортировать и продавать работы художников из СССР, мама рассудила, что ценность товара важнее идеологии продавца. В особенности она была заворожена литографиями Анатолия Каплана по мотивам рассказа Шолом-Алейхема «Заколдованный портной» — до такой степени, что приобрела сразу несколько работ себе и детям. И я, и мой брат Дэвид Роскис стали профессорами идишской литературы и проходили этот рассказ со студентами. И всю жизнь, сколько я себя помню, у нас дома были эти литографии Каплана. 

Я влюбилась в них с первого взгляда, но далеко не сразу задумалась о том, что побудило художника взяться за этот грандиозный проект. При большевиках иудаизм и сионизм, движение за еврейское самоопределение, были объявлены вне закона. Однако в СССР жили десятки этнических меньшинств, и режим понимал, что не может одним махом лишить их национальной идентичности. В случае с евреями в Москве было решено легализовать идиш как средство еврейского самовыражения — до тех пор, пока идишская культура не шла вразрез с советскими предписаниями. 

Некоторые ее образцы хорошо подходили на эту роль. Можно было безбоязненно изучать произведения Менделе Мойхер-Сфорима и Шолом-Алейхема, с любовью подшучивавших над традиционной еврейской жизнью — ведь в их сочинениях изображалось еврейское прошлое. Драматурги адаптировали их произведения для идишского театра, художники вдохновлялись их темами и сюжетами, а книги этих авторов преподавались в еврейских школах. Поскольку они выходили большими тиражами, в том числе в русских переводах, их знали все, кто принадлежал к еврейскому сектору советской культуры; в изданиях, снабженных научными статьями, порой удавалось даже изложить какую-то информацию о еврейских ритуалах, верованиях и священных текстах. 

Однако в то время, когда Анатолий Каплан задумывал своего «Заколдованного портного», идишской культуре уже был вынесен приговор. Ведущие представители еврейской интеллигенции были расстреляны как предатели. От некогда цветущего идишского театра ничего не осталось, а его замечательного руководителя Соломона Михоэлса жестоко убили. При этом впереди был еще более чудовищный террор. 

Каплану было 50 лет, когда долгожданная смерть Сталина возвестила наступление более мягкого периода, известного как оттепель. Мертвых было уже не воскресить, но художник теперь мог пользоваться большей творческой свободой — и не преминул ухватиться за эту возможность, обратившись к лучшим образцам идишской художественной литературы. Хотя торговцы, привозившие работы Каплана в Канаду, надеялись, что они реабилитируют Советский Союз в глазах евреев на Западе, сами произведения явно говорили о чем-то существенно большем, нежели обстоятельства их создания. 

Книжная иллюстрация была востребованной формой советского искусства, и еврейские художники создали множество великолепных работ для идишских изданий. Впрочем, Каплан играл не по правилам, его литографии были не просто иллюстрациями. Он относился к ним как к технике, с помощью которой можно было пересказывать литературные произведения новым поколениям, даже на языковом уровне уже безнадежно оторванным от предыдущих. Присущая его произведениям способность становиться частью нашей жизни помогла евреям, разделенным географией и политикой, вновь обрести связь друг с другом. 

Рассказ 

«Заколдованный портной» — самое мрачное произведение Шолом-Алейхема. Впервые оно было напечатано под названием «Сказка без конца». Сюжет взят из популярной хелмской сказки, но читатели, ожидавшие типичную комическую историю, были, вероятно, изумлены тем, что с ней сделал писатель. 

В народной легенде жена посылает бедняка из Хелма в соседний город, чтобы тот купил козу, которая позволит прокормить семью молоком. На обратном пути он заезжает выпить в таверну, владелец которой незаметно подменяет козу на козла. По возвращении в Хелм на героя обрушивается гнев жены, попытавшейся подоить козла. Муж едет обратно требовать возмещения ущерба, вновь заезжает по пути в ту же таверну, и на сей раз хозяин совершает обратный обмен. В результате, пожаловавшись продавцу на несправедливость, он видит неизъяснимое чудо: его козла благополучно доят! Герой вновь останавливается в таверне по пути к жене, история повторяется во второй раз и в третий, после чего ему остается лишь обратиться к раввинам за советом. По причудливой хелмской логике, раввины провозглашают, что, очевидно, любая дойная коза, которую приводят в Хелм, превращается в козла. 

Вот вам и комедия. 

Можно сказать, что Шолом-Алейхем радикализировал этот рассказ. Его бестолковый герой — портной-заплаточник, занимающий в ремесленной иерархии самое низкое место. Но наряду с этим, он еще и яростный полемист. Он уверенно принимает сторону бедных и клеймит праведников-филантропов, раввинов и религиозных функционеров: «Скопище воров, мошенников, головорезов, разбойников, злодеев, черт бы их побрал!..». В Злодеевке, шолом-алейхемовской версии Хелма, стало быть, уже можно учуять тот революционный дух, которые вскоре захватит Россию. Неслучайно ближе к концу рассказа городские ремесленники собираются с дубинами идти в соседнюю деревню Козодоевку мстить за своего коллегу, скандируя: «Наш цех — утюг да ножницы!» 

Вдобавок, наш характерный еврейский герой — еще и староста портновской синагоги: обладатель сильных связок, он обычно читает молитвы. Его называют Шимен-Эле «Внемли Гласу» — одновременно отсылка к Господу из молитвенника, и скрытый намек на его склонность «вставать на табуретку». Поскольку Шимен-Эле любит цитировать еврейские источники, в книгу вошло множество отрывков из Торы и богослужебных текстов. Рассказчик (то есть Шолом-Алейхем) и сам не прочь заняться тем же — порой он приводит фразы на святом языке вместе с переводами, словно бы педантично следуя традиционному методу чтения Торы: «Бысть муж во Злодеевке — жил человек в Злодеевке», «и прииде — и прибыл благополучно». Эхо словесных оборотов из книги Иова — вовсе не случайное совпадение. 

К вопросу о прибытии: когда герой добирается до Козодоевки, то застает р. Хаима-Хоне Разумника, мужа владелицы коз Теме-Гитл Молчальницы, за чтением талмудического трактата из раздела Незикин: «И оная коза, завидев на поверхности бочонка снедь, дорвалась до этой снеди…». Эти евреи имели дело с козами в теории и на практике, но все равно ни бельмеса про коз не знали. 

Шолом-Алейхем привел в восторг читателей, способных оценить как верность традициям, так и отступления от них. Не кто иной, как дьявол-искуситель заставляет Шимена-Эле свернуть с пути и выпить рюмочку по дороге домой. А орудием дьявола становится двоюродный брат героя, Додя-шинкарь, подменяющий коз. Отчасти Шимен-Эле заслуживает наказания — ведь он унизил брата, когда кичился перед ним своей ученостью. В литературе говорится, что горожанину негоже умалять своих деревенских родственников, еврею заносчивость не к лицу. А еврейские жены вроде Ципе-Бейле-Рейзы вызывали бы куда больше симпатии, если бы не набрасывались с такой злостью на своих незадачливых мужей. 

Самым решительным образом Шолом-Алейхем отступил от хелмского первоисточника, стер тонкую грань между комическими эпизодами и их трагическими последствиями. Финал истории, в хелмской версии ограничивающийся одной фразой, у него занимает целых пять глав из тринадцати. Шимен-Эле в них теряет связь с реальностью и погружается в пучину безумия; все выходит из-под контроля. Портному кажется, что коза — гильгуль, переселившаяся душа какого-то мертвого существа, и местный кабатчик согласен с этой версией. Раввины посылают продавцам козы обвинительное письмо и получают не менее резкий ответ, заставляющий ремесленников из Злодеевки выступить в защиту своего коллеги и пригрозить маршем на Козодоевку; две соседние общины оказываются на грани разрыва. 

Врач, вызванный к Шимен-Эле, делает ему кровопускание и, видимо, тем самым добивает его. Жена героя, Ципе-Бейле-Рейза, и его дети начинают носить траур еще до того, как становятся вдовой и сиротами. В начале рассказа Шимен-Эле — веселый и энергичный запевала, любимец всей общины. Но несмотря на гвалт вокруг, умирает он в полном одиночестве, после чего козел, ранее ходивший за ним по пятам, вырывается и убегает. 

Шолом-Алейхем не смог спасти в финале своего несчастного героя. Любимый читателями за способность создавать «смех сквозь слезы» (или, точнее говоря, смех сквозь страх), он признает свою авторскую неудачу, сообщая читателю: «Вы знаете, что автор этого рассказа… плачевным историям предпочитает смешные и… не терпит „морали“». В финале писатель дает совет: «Смеяться полезно. Врачи советуют смеяться…». Эти слова стали популярной идишской поговоркой — их произносят на пороге смерти, когда никому на самом деле не смешно. 

Альбом 

Творчески работая с произведением предшественника, любой художник обогащает его. И если Шолом-Алейхем превратил народную легенду в художественный текст, то Анатолий Каплан создал его визуальный пересказ. Что же побудило его заняться литографиями на этот сюжет? 

Его цикл нельзя назвать просто оммажем писателю, и ностальгия тут ни при чем. К этому времени сам мир Шолом-Алейхема был жестоко уничтожен. Задачей Каплана было вернуть Шолом-Алейхема обратно в пространство фольклора. Писатель осовременивал Хелм, а художник, наоборот, аккуратно переносил его в прошлое — чем дальше, тем лучше. 

Каким образом? Шолом-Алейхем усилил комичность фольклорной истории с помощью иронических шпилек в адрес старорежимной жизни штетла — его критика адресовалась современной аудитории, а диалоги легко подошли бы и для сегодняшних ситуаций. Каплан же постулирует, что прошлое осталось в прошлом, и оформляет свои работы как альбом — каждое изображение выполнено в стиле, напоминающем росписи деревянных синагог. Перед наблюдателем — люди, жившие в другую эпоху, с другими традициями и костюмами, говорившие на другом языке, и необходим старомодный художественный стиль, чтобы рассказать их историю. Каплан не облегчает нам идентификацию с предками, а подчеркивает разрыв между нами и теми, кого с нами больше нет. 

Поэтому, вдобавок к традиционным львам и птицам, украшающим синагогальный ковчег, и в полном соответствии с образным рядом литературного источника, Каплан помещает на почетное место изображения коз. В иудаизме козел — жертвенное животное для отпущения коллективных грехов. Но в рассказе Шолом-Алейхема ситуация перевернута с ног на голову: смерть Шимена-Эле становится средством освобождения животного — это он «козел отпущения», а настоящий живой козел убегает куда глаза глядят. 

У Каплана многочисленные очаровательные козочки встают в один ряд с другими персонажами: супружеской парой — Шименом-Эле и Ципе-Бейле-Рейзой, белобородым вероучителем Хаимом-Хоне и его столь же серьезной женой Теме-Гитл, а также Додей, корпулентным хозяином придорожной корчмы. Причем эти козы — не только женского, но и мужского пола; художник как будто говорит нам: пусть Шимен-Эле и не может различить их, но я-то могу! Наконец, рамка вокруг каждой иллюстрации заполнена текстом рассказа Шолом-Алейхема на идише — это своего рода справочник для лучшего понимания изображения.

Как и в литературном источнике, история начинается в обстановке веселой бедности. Шимен-Эле показан у своего рабочего стола, а по центру иллюстрации один из его маленьких детей весело писает в ночной горшок. Любители искусства уловят визуальную отсылку к «Давиду» Микеланджело, а простых зрителей тронет непосредственность, с которой дети относятся к своему телу до того, как начинают стесняться. 

Но здесь уже затрагивается та тема, которая в конечном счете приведет портного от комедии к безумию и смерти — его слепота к природным аспектам жизни. Мальчики писают по-своему, девочки — в том числе маленькая дочка Шимен-Эле, тоже изображенная Капланом, — по-своему. Если бы их отец замечал подобные вещи, то, надо думать, отличил бы козу от козла и раскусил бы трюк с подменой. Он не может выбраться из нищеты, потому что не имеет представления о реальном мире. 

Эта тихая критика еврейского бессилия вполне соответствовала советским установкам на приоритет материализма над религиозными учениями. Одна из изображенных Капланом встреч Шимена-Эле с шинкарем обрамлена текстом на идише, в котором герой утверждает, что богачи-угнетатели скоро получат по заслугам. Вместе с тем художник подчеркивает, что богоцентричное мировосприятие Шимена-Эле уязвимо перед вероломными ударами судьбы. Мрачная корчма, возвышающаяся в центре нескольких иллюстраций, — нарочито угрожающий образ всего того, что неумолимо ведет героя к его печальной участи. Мы ни разу во всем цикле не видим, чтобы шолом-алейхемовский портной весело и уверенно отправлялся навстречу приключениям. Герой литографий Каплана в начале повествования — тщедушный еврей, и в конце — такой же тщедушный еврей, только уже мертвый. 

Наш сын Джейкоб Вайс, историк искусства, выросший в окружении этих иллюстраций, подмечает разительный контраст между Капланом и его соотечественником Марком Шагалом, который оживлял свои изображения еврейских штетлов с помощью ярких красок и модернистской техники. Хотя в некоторых своих ранних произведениях Каплан делал то же самое, здесь он сознательно выбирает традиционный стиль, уважительный к литературному источнику. Шагал старался, чтобы его евреи выглядели современно. А Каплан увековечивал в них ушедшее, больше не существующее еврейство. Шолом-Алейхем активно взаимодействовал с обществом, которое выводил на страницах своих книг. Каплан же прекрасно знал, что евреи, его современники, оказались обмануты, попавшись в смертельные ловушки, точно так же, как Шимен-Эле оказался захвачен безумием. Его работы проникнуты ощущением грустного воспоминания. 

Короткая заметка об одном-единственном альбоме литографий демонстрирует назревшую необходимость в интерпретации и комментировании других произведений из богатого наследия Каплана — как в художественной, так и в литературной оптике. Каждая его работа, вошедшая в этот каталог, ожидает своего исследователя. Каплан в своих работах преобразовал текст Шолом-Алейхема. Что-то он вырезал, что-то, наоборот, выделил. Какие-то «тайны», возможно, кроются в декоративных элементах. Все это требует внимания и тщательного анализа. 

Говоря о других иллюстрациях Каплана, Джейкоб отмечает их художественную скромность. Каплан не ставил себе задачу соревноваться с текстом или подавлять его. Приглушенные контуры форм и фигур, свободный штрих, обобщенные выражения лиц, нерезкий фокус даже там, где речь идет о ключевых элементах, — все эти стилистические приемы выдают художника, который избегает чрезмерного самоутверждения, старается, чтобы визуальная часть не подавляла вербальную. Впору спросить — не относился ли Каплан слишком уважительно к писателю и к литературному источнику? Или он просто был увлечен произведением, для которого был уместен именно такой подход? Полагаю, что верен второй вариант. 

Название рассказа Шолом-Алейхема, «Заколдованный портной», переводилось в том числе и как «Зачарованный портной». Сам Каплан, по-видимому, был и околдован, и зачарован сюжетом. Хотя при изображении некоторых элементов сюжета его манера отличается некоторой приблизительностью, этот творческий опыт был для него определенно счастливым. В рамках этого визуального повествования евреи оказываются где-то в промежутке между реальными обстоятельствами своего тяжелого существования и верой в божественное покровительство. Эта вера в значительной мере объясняет трагическую невнимательность к опасностям, подстерегающим их на пути. Блестяще изображая и гнетущую реальность, и неизбывную печаль, и трансформирующее волшебство, Каплан идет по стопам Шолом-Алейхема, и точно так же отказывается оставлять нас в отчаянии. Его можно назвать идеальным интерпретатором бесконечной еврейской истории. 

Рут Р. Вайс 

Почетный профессор кафедры идиша им. Мартина Переца и кафедры сравнительного литературоведения Гарвардского университета, автор недавно изданной книги Free as a Jew: A Personal Memoir of National Self-Liberation